Утром 6 сентября 1984 года Борису Иеремиевичу стало плохо: он был возбужден, агрессивен, метался и выкрикивал нечто непонятное, что врачи назвали «окрошкой». В больнице врачи поставили диагноз: ишемический инсульт с сенсорно-моторной афазией. Что такое инсульт, я тогда не знала. Но то, что произошла катастрофа, было очевидно. Врачи на мои вопросы давали уклончивые ответы и советовали запастись терпением и настроиться на долгую реабилитацию. Лечил Бориса Иеремиевича профессор Евгений Григорьевич Дубенко, очень опытный и мудрый невропатолог. После осмотра больного он поднес к его лицу газету и попросил прочесть заглавие. Тот не смог этого сделать. Я увидела остановившийся, ничего не понимающий взгляд, тупое выражение лица и со мной началась истерика: я вдруг поняла, что инсульт — это грозная, разрушающая личность болезнь, почти приговор. Передо мною лежал другой человек, другая личность. Что это?! Разрушен разум? То, чего он так боялся, свершилось? Этого не может быть! Все во мне восстало, мобилизовалось, и с нечеловеческим упорством я ринулась «вытаскивать» Бориса из беды. Я была уверена, что его могучая жизненная сила преодолеет «сбой в системе», а я ему отдам свою энергию — и вместе мы преодолеем беду. И еще я была абсолютно уверена в том, что любовь может делать чудеса, и нисколько не сомневалась в том, что сила моей любви поднимет его, и никто не сможет мне в этом помешать. Я не отходила от него ни на минуту, ни днем, ни ночью. Моя вера и моя любовь делали чудеса: он успокаивался и начинал понимать, что с ним произошло.

Е.Г. Дубенко сразу дал совет: как можно скорее начинать реабилитацию, необходимо задействовать «мозговое депо» и восстановить мозговые связи. Показал упражнения и мы понемногу начали работать. Сначала ничего не получалось. Я брала его слабую, безжизненную руку, делала за него эти упражнения, постепенно он и сам начал пробовать двигать пальцами, соединять их в разных комбинациях. Я помогала. Кроме этих пальцевых упражнений, начался 1 класс: буквы А, Б, В, Г.... цифры 1, 2, 3, 4, 5 . Болезнь стерла все из памяти. Я рисовала ему домики, как для ребенка, рядом дерево, из трубы дым. Что это? Сначала было молчание, я подсказывала. Не сразу получая ответ, я все снова и снова рисовала, писала односложные слова с пропущенными буквами, сама же поначалу их вставляла, потом постепенно втянулся и он. Под руководством логопеда задания усложнялись; ни одного дня не было пропущено, главное — непрерывность и последовательность в работе. Я радовалась каждой его удаче. Дни были заняты «уроками», а ночи были бессонные, тревожные.

Он метался, хотел встать, бежать, избавиться от своего болезненного состояния. Топчан, который мне приносили на ночь, я ставила вплотную к кровати, чтобы он не упал. Я держала его за руку, за плечо, обнимала голову, после чего он успокаивался, забывался и ненадолго засыпал, и так проходили все ночи. О моем сне не было и речи, я была постоянно «на часах». Днем было легче: были врачи, занятия, движение. Не все слова он мог произносить. Труднее всего давались: «трактор», «Арзамас», «свечка», над ними мы долго работали.

К занятиям с логопедом прибавились занятия с тренером по ЛФК. Здесь тоже были трудности: правая рука и правая нога не хотели слушаться. Но когда приносили завтрак или обед, он, не дожидаясь меня, а иногда и отстраняя, брал в правую руку ложку и старался не пронести ее мимо рта. Не всегда это получалось, но он упорно вводил правую руку в двигательный режим. Через 10 дней на вопрос врачей «что это?» — показывая на часы, ответил: «Прибор для отсчета времени». Слава Богу! Все врачи так обрадовались! Логические связи не пострадали! И мы с удвоенным энтузиазмом продолжали работать.

Скоро нас пришли навестить и подбодрить академик Семен Яковлевич Брауде и его жена Надежда Михайловна. «Борис Иеремиевич, смотрите, какой я молодец, а у меня ведь тоже был инсульт. Я уверен, что с Вашим характером Вы скоро поправитесь». Он нас очень вдохновил, и мы с удвоенной энергией стали работать дальше. Много лет спустя Надежда Михайловна мне сказала, что у Семена Яковлевича никогда не было инсульта. Милый Семен Яковлевич, ему хотелось вселить надежду в Бориса Иеремиевича и это ему удалось. Поддержка и вера коллег дорогого стоят. Борис Иеремиевич долго не мог говорить, ничего не мог прочесть и сделать какое-либо арифметическое действие. Мы упорно работали и постепенно, понемногу все стало восстанавливаться.

В больнице он пролежал около месяца, последующая реабилитация шла дома. Е.Г. Дубенко, зная характер Бориса Иеремиевича, разрешил покинуть больницу преждевременно: «дома и стены лечат, а тем более книги-друзья и обстановка душевного комфорта». Как только Борис Иеремиевич смог писать, он начал под мою диктовку писать рассказы И.А. Бунина, своего любимого писателя. Сначала его почерк трудно было узнать, он писал с большим трудом, но после многочасовых ежедневных усилий почерк становился крепче, а рука тверже. Диктовки ему было мало, он начал еще просто тренировать руку переписыванием текстов. Он работал целый день с небольшими перерывами. Е.Г. Дубенко рекомендовал также печатать на машинке и играть на рояле. С роялем было сложно: играть он пока не мог, а печатать начал стихи В. Хлебникова, которого мало знал и хотел узнать лучше. Старался произносить трудные слова. Работал Борис Иеремиевич над восстановлением прежней формы со страстью, с невероятными волевыми усилиями и желанием скорее победить болезнь. Наши занятия продолжались целый день с небольшими перерывами. Это был пример огромного мужества, невероятной силы духа и яростного желания жить и работать по-прежнему. Он много переписывал. Из переписанного остались многочисленные тетради: С.А.Венгеров «Очерки по истории русской литературы», «В чем очарование русской литературы XIX века»; рассказы Б. Зайцева; Платонов, фрагменты из книги «Смутное время»; М.В. Клочков «Очерки правительственной деятельности Павла I»; Н. Бердяев «Судьба России»; С. Булгаков «Два града» и многое другое. Одновременно продолжались занятия с логопедом и тренером по ЛФК.

На работу он вышел уже через 4 месяца и, как всегда, с 8 утра был в своем кабинете. Он любил свой институт, я бы сказала, что он «держал его в своих объятиях», и институт оказывал на него лечебное воздействие. Активный образ жизни — эта его жизненная установка — тоже способствовали выздоровлению.

Через год, по рекомендации врачей, мы продолжили лечение в Одессе, в санатории «Лермонтовский», где встретили умных, опытных врачей: главный врач Даниил Наумович Вайсфельд и его супруга Ирина Викторовна. Видя, что Борис Иеремиевич, хотя и выполнял все их рекомендации, отнюдь не желал считать себя больным, а напротив, хотел новых впечатлений и положительных эмоций и был настроен на активный режим, они познакомили нас с Феликсом Кохрихтом, журналистом, хорошо знакомым с художественной жизнью Одессы. Феликс повел нас по мастерским художников, которые в ту пору именовали себя «Южнорусской школой». Среди них были очень талантливые молодые, начинающие свой творческий путь, и маститые художники.

Борис Иеремиевич с неутомимостью ходил по мастерским художников, вел активные беседы, смотрел работы, некоторые покупал, особенно молодых авторов, чтобы финансово их как-то поддержать. Некоторые художники дарили свои работы. С каким усердием преодолевал он крутые одесские железные лестницы, ведущие на второй этаж в мастерскую! Отдышавшись и разместившись в кресле, начинал нескончаемые беседы о жизни художников, их творчестве — ему было интересно все. Они его не отпускали. Беседы затягивались до позднего вечера. На встречи с Веркиным сходились друзья художников из других мастерских, его ждали с нетерпением и радостью.

В Одессе мы также посещали наш любимый букинистический магазин, где приобрели много замечательных книг. Из Одессы, кроме книг, мы везли домой работы наших новых друзей-художников. Их полотна Борис сам развешивал в гостиной нашего дома. Они напоминали нам дни, проведенные в прекрасной Одессе. Наше посещение Одессы было ознаменовано еще двумя очень интересными знакомствами. Блещунов Александр Владимирович — археолог, неутомимый путешественник, собиратель древностей, человек, хорошо знающий старину и любивший ее, был рад нашему знакомству. В его доме мы увидели множество старинных интереснейших вещей: картин, тарелок, вееров, восточных тканей, бисера, шитья и т. д. Он был неистовым собирателем старины и мечтал тогда о создании музея частных коллекций, советовался с Борисом Иеремиевичем, как это лучше сделать. В его доме мы познакомились с Николаем Алексеевичем Полторацким, бывшим секретарем Н. Бердяева в Париже, а ныне преподавателем истории церкви в Духовной академии в Одессе. Николай Алексеевич много и очень интересно рассказывал о евразийском движении в Париже в 20-х годах прошлого века, о его деятелях, среди которых был Сергей Эфрон, муж Марины Цветаевой, и многих других деятелях, группировавшихся вокруг Н. Бердяева, и о нем самом. Борис Иеремиевич с интересом слушал эти рассказы, задавал много вопросов. Эмиграция первой волны, культурная элита России начала ХХ века, всегда интересовала его, а здесь представилась такая возможность — услышать и почувствовать всю атмосферу от человека, бывшего в гуще парижской жизни 20-х годов! Мы подружились и стали бывать у него дома, он давал Борису Иеремиевичу читать книги Н. Бердяева из своей библиотеки.