Б. И. В е р к и н ,    к а к и м     м ы     е г о     п о м н и м    

Книга
ИГОРЬ МИХАЙЛОВИЧ ДМИТРЕНКО,
академик НАН Украины,
Физико-технический институт низких температур
им. Б.И. Веркина НАН Украины, Харьков

Он был неординарен во многих своих ипостасях. К имени его не было равнодушных. Такие люди рождаются и приходят к нам редко.

37 лет разделяют мою первую встречу с Борисом Иеремиевичем и день моего прощания с ним.

К встрече привело следующее.

Учился я в Политехническом институте - рядом с УФТИ. Вначале на «металловедении», а когда в 1947 году был открыт инженерно-физический факультет, перешел на кафедру металлофизики. Основой было то, то Бог поразил меня любовью к физике, говоря словами Кнута Гамсуна. Любовь эта была подогрета в кругу школьных друзей, с которыми в те годы мы вели горячие споры о различии волновой механики и квантовой. А соседство УФТИ создавало ореол таинственной прелести вокруг самого слова «физика».

В 1949 году я, увлекшись космическими лучами, до ночи просиживал на кафедре в темном зале с камерой Вильсона, пытаясь обнаружить треки а-частиц. Зав. кафедрой Р.И. Гарбер заметил мою одержимость и предложил работать у него внештатным лаборантом. Я заполнил страниц 20 анкет и стал ждать. И ждал до госэкзаменов в 1952 году. Потом работал в лаборатории радиоактивных изотопов на заводе. Фортуна кивнула мне приветливо еще раз, послав к нам консультантом Антона Карловича Вальтера. Он узнал мою историю и, вероятно, помог, ибо летом 1952 года я получил вызов в отдел кадров УФТИ. Снова огромные анкеты, но было видно, что дело близится к зачислению лаборантом. Это было возможно (конечно, без оплаты), так как наш рабочий день заканчивался из-за вредности производства в 14 часов, и после этого я был свободен. Предстояло выбрать, к кому я хочу поступать. Я выбрал отдел физики низких температур Б.Г. Лазарева. Судьба вела меня счастливым путем. В декабре произошла знаменательная для меня встреча на проходной УФТИ с Борисом Георгиевичем: «летучий» экзамен — и согласие Б.Г. В феврале 1953 года я уже был у него в отделе, хотя всего внештатным лаборантом. БГ решил, что я поработаю в разных группах и сам сделаю выбор.

И вновь - перст судьбы - первой группой была группа Б.И. Веркина. Здесь я и остался, и связано это было напрямую с личностью БИ и моей девственной любовью к «большой уфтинской физике». Физика УФТИ была не просто большой, она была огромна, но и эффект де Гааза—ван Альфена в эмоциональном изложении Веркина — великого лицедея и обольстителя — оказался моей первой любовью.

Очень молодой, энергичный, с горячими глазами, он расстелил на столе миллиметровки с гигантскими осцилляциями магнитной восприимчивости висмута и цинка и, стоя с двух сторон лабораторного стола коленями на стульях, почти соприкасаясь головами, он говорил — а я слушал его экспрессивные объяснения, и все мне казалось понятным и прекрасным… Пронумерованные и прошитые листы большой лабораторной тетради заполнялись графиками и формулами, складываясь в программу моих работ. Позже я узнал, что мой путь в науку был схож с началом пути Веркина.

Первые годы я работал по программе докторской диссертации БИ. В конце 1953 года мне удалось уволиться с завода и перейти в аспирантуру УФТИ; теперь дни и ночи я пропадал в лаборатории. Работы было невпроворот. Мы выращивали сферические монокристаллы разных металлов, измеряли долгими часами осцилляции магнитного момента на большом вейссовском электромагните, писали тысячи цифр в прошитых лабораторных журналах, обсчитывали их на электрическом арифмометре и строили кривые. Во всем присутствовал БИ.

В 1956 году Б.И. Веркин защитил докторскую в ХГУ; Борис Георгиевич предложил мне непростую задачу измерений эффекта под давлением, что стало темой моей кандидатской диссертации, которую я защитил в 1958 году.

Это было увлекательное время развития электронной теории металлов и зарождения фермиологии — главы физики твердого тела о поверхностях Ферми. Исследования Лазарева и Веркина эффекта де Гааза—ван Альфена не только показали, что этот эффект — общеметаллическое свойство, но и обнаружили сложный характер электронного энергетического спектра ряда металлов, состоящего из многих электронных групп, в том числе и аномально малых групп с очень малой эффективной массой.

Вся физика обсуждалась с И.М. Лифшицем и А.М. Косевичем, расчетные формулы и соображения по конкретным металлам — с Григорием Евсеевичем Зильберманом. Кроме эффекта де Гааза—ван Альфена, БИ с Лазаревым очень активно занимались новым де­лом — зонной очисткой металлов. Пришедший дипломником Б.И. Александров включился в эти работы, определившие его интересы на долгие годы уже и во ФТИНТ.

И.В. Свечкарев занимался исследованиями температурных зависимостей постоянных составляющих восприимчивости еще до защиты диссертации БИ, и эти работы, столь эффективно развитые позднее во ФТИНТ, привели к открытию магнитной спектроскопии и принесли Свечкареву широкую научную известность.

Кроме работы в УФТИ, БИ преподавал в ХГУ, вел на кафедре с Н.Н. Багровым и Ю.П. Благим исследования физических свойств ожиженных газов, был научным руководителем многих аспирантов.

Легко представить, что вся эта неуемная энергия после защиты докторской диссертации потребовала новых, уже грандиозных точек приложения.

В те годы регулярно проводились Всесоюзные совещания по физике низких температур. Криогенщиков в СССР было мало, количество участников не дотягивало до сотни, и эти совещания (позднее — конференции) носили почти семейный характер и имели чрезвычайно высокий научный уровень. Этот уровень держался постоянным присутствием выдающихся физиков — Капицы, Лазарева, Андроникашвили, Ландау, Обреимова, Алексеевского, Прихотько, Лифшица и других. Обычно на совещании оставлялся свободный день, посвященный выездам в красивые окрестности, экскурсиям на теплоходах и т.п. Место проведения совещаний ежегодно менялось, преимущество отдавалось городам с зарождающейся криогеникой. О Тбилиси этого нельзя было сказать — там работала мощная группа Э.Л. Андроникашвили, занимавшаяся жидким гелием. Но в 1955 году совещание проходило в Тбилиси.

В свободный день Элевтер повез всех в Дарьяльское ущелье на шашлыки и вино, а Веркину приехавший на своем автобусе директор Сухумского физико-технического института Ираклий Гвердцители предложил автономную поездку по восточной Кахетии, что и было принято.

Выехали часов в 5 утра, сонные и больные от прошлого вечера. Кроме Гвердцители и Веркина были А.А. Галкин, я, Толя Смирнов, Валя Кулакова (впоследствии Валентина Григорьевна Волоцкая), Октябринка (Октябрина Николаевна Овчаренко) и еще несколько молодых сотрудниц отдела Бориса Георгиевича.

В совхозе «Цинандали», первом на нашем пути, приветливый директор показал нам свое знаменитое хозяйство, а потом усадил всех (человек 12) в зале дегустации, где нас угостили «Цинандали» разных годов. После дегустации мы осматривали усадьбу-музей князей Чавчавадзе.

В одной из комнат стояло фортепьяно, подаренное жене (дочери князя Александра) А.С. Грибоедовым. Борис Иеремиевич попросил разрешения взять несколько аккордов и, поколебавшись, экскурсовод открыла крышку, обнажив клавиатуру. БИ подошел и взял несколько тихих, глубоких аккордов. Все вздрогнуло во мне, на глаза накатились слезы… Этой минуты я не забуду никогда.

Я работал, как обычно, в УФТИ, в углу большой комнаты между магнитом и стеной, за которой неумолчно стучали компрессоры гелиевого зала. В противоположном по диагонали углу стоял магнит Е.С. Боровика. Вошли и уселись возле моего магнита Веркин и Галкин. И Борис Иеремиевич посвятил меня в план создания первого в стране института низких температур. Сан Саныч долго на месте не сидел, ходил, смотрел графики, вдруг что-то спрашивал. БИ говорил долго и, видимо, волновался. Рассказал все о предполагавшейся структуре и тематике, перечислил ученых, давших согласие работать. Закончил он словами:

— Мы с Александром Александровичем предлагаем Вам взяться за создание и развитие в будущем лаборатории низкотемпературной электроники.

—?

— Ну, Вы же знакомы с электроникой, создали вот этот Ваш комбайн, всю электронику к нему, справились с большим делом, справитесь и дальше.

— Соглашайтесь, Игорь, соглашайтесь, — добавил Галкин. Что и говорить, оснований для такого согласия у меня не было.

Ламповая электроника мне нравилась, диоды, триоды, тиратроны, бареттеры. Но при низких температурах работать будут не они. А что? За пару минут мы перечислили все, что знали о сверхпроводниковых электронных устройствах, — болометр Эндрюса, гальванометр Пиппарда, модулятор Темпльтона, криотрон Буша. Кроме того, мы знали, что на глубоко охлажденных парамагнитных кристаллах разработаны квантовые усилители СВЧ — мазеры. Все. Дальше шли общефизические соображения Галкина о шумах, роли kT, интуитивные доводы в пользу полупроводников, магнетиков и т.п. Электроника твердого тела, точнее, твердотельная криогенная электроника, — что я знал об этом, кроме двухзонной модели, поверхностей Ферми и свойств носителей заряда в твердом теле?

А доктора обольщали и искушали: «Ну, соглашайтесь, Игорь, некем, кроме Вас, возглавить это направление, соглашайтесь!». Я взял время на обдумывание…

А как же БГ? Эта прекрасная лаборатория, люди, так радушно принявшие меня в дружелюбный коллектив, семинары, физика, ставшая близкой. С другой стороны, соблазн разобраться во многих возможностях электроники твердых тел, иметь мне, совсем молодому кандидату, свой отдел, свой молодой коллектив…

Короче, чего уж там, — согласие я дал.

В начале 1959 года Веркин и Галкин готовили солидное обоснование под новый институт, где руководителем каждого направления должен быть доктор или кандидат наук.

Я думаю, что Б.Г. Лазарев пока еще ничего не знал. Мы писали, готовили письма, обращения за поддержкой, обоснования, докладные в Академию наук и ЦК. Год прошел в напряженной работе, ожиданиях и надеждах. Перестало быть секретом начинание молодых докторов — учеников, надежды и гордости Бориса Георгиевича. В те дни Мусик (Моисей Исаакович Каганов) пустил шуточную фразу: «Все мы, братцы, доктора, нам пора в директора!».

У меня был трудный разговор с БГ, очень короткий, но мучительный для меня, мне было тоскливо, стыдно, и объяснить, чего ради я ввязался в эту авантюру, я толком не мог. После этого БГ никогда не возвращался к этому вопросу…

Первую «якорную стоянку» Б.И. Веркин и А.А. Галкин получили у А.Я. Усикова, к тому времени уже директора выделившегося из УФТИ нового института — ИРЭ. Они еще занимали второй этаж корпуса, но уже имели площадку и здание там, где сейчас находится этот институт, свою администрацию, счет и все необходимое для жизнедеятельности учреждения.

Не дожидаясь решения Политбюро ЦК КПУ, Веркин, опираясь на поддержку П.Л. Капицы, сумел в 1959 году получить от АН УССР немалое финансирование — около двух млн. рублей. Деньги были переведены на счет ИРЭ, и там была создана «Лаборатория В» — зародыш ФТИНТ. Деньги надо было использовать, и вот начались связанные с этим хлопоты. Что, где, зачем, для кого покупать? Покупать начали все, везде, впрок, не очень думая зачем.

Из сохранившихся документов:
1959 год — Распределение обязанностей:
Госплан, АН, фонды — Веркин
Переписка, учет — Галкин, Швец
Ожижительное хозяйство — Галкин, Веркин, Есельсон
Закупки оборудования и материалов (магазины, заводы, конторы) — Дмитренко, Степаненко
Вакуумное хозяйство — Старцев, Набойкин
Станочное оборудование — Дмитренко
Энергохозяйство — Галкин
Электромагниты — Дмитренко
Библиотека — Старцев, Есельсон, Дмитренко
Транспорт, доставка — Степаненко
(«Виллис» Г.Н. Степаненко, нашего с БИ лаборанта в УФТИ последних лет, был самым первым автотранспортом зарождавшегося института.)

10 ноября 1959 г.
В Центральный Комитет
Коммунистической партии Украины

В прошлом году при составлении перспективного плана развития науки в СССР бюро Отделения физико-математических наук и Президиум АН СССР включили в этот план пункт о необходимости создания на Украине первого в стране Института физики низких температур. Президиум ЦК КПСС утвердил план, разработанный Академией наук СССР.

В апреле 1959 года собрание Отделения и Общее собрание Академии наук СССР обсудили этот вопрос. В июле 1959 года Совет по проблеме физики низких температур под председательством академика П.Л. Капицы одобрил научную тематику института и принял решение об оказании помощи в его организации…

В Днепропетровский областной
комитет КП Украины

1. В декабре 1959 года состоялось решение секретариата ЦК КП Украины об организации в г. Днепропетровске Физико-технического института низких температур АН УССР.

Институт будет решать важные задачи…

Задание на проектирование комплекса зданий Днепропетровского Физико-технического института низких температур АН УССР

Первая очередь строительства ДФТИНТ АН УССР состоит из следующих заданий:

а. Главный лабораторный комплекс…

Но ехать туда никто не хотел. И Борису Иеремиевичу удалось преодолеть давление Киева доводом, что семьи основных ученых в Днепропетровск не поедут…

В марте—апреле 1960 года мы ждали решения ЦК КПУ. Для БИ и АА вопрос стоял круто. Если не будет института — им придется куда-то уходить. Я волновался вместе с ними, мое будущее то­же было проблематичным. Ответы из Киева на звонки были неопределенными: то не состоялось заседание, то вопрос не поместился в повестку дня. От напряжения у всех головы болели и лечились мы по инициативе Галкина коньяком с шампанским «У Феди» на Театральной площади. Примерно раз в три дня. На три дня голова отпускала.

Наконец, в мае решение было принято. Харьков. Временно передается в распоряжение института 4-й этаж консерватории. Мы уже позже добились передачи ряда подвалов, бомбоубежищ в жилых домах, полуразрушенного здания на Коксохиме. Наша штаб-квартира располагалась в помещении старой кафедры низких температур в старом здании ХГУ.

Годы спустя БИ снова взялся (он вообще не мог сидеть без крупных начинаний) за создание Днепропетровского филиала, Института проблем криомедицины и криобиологии, Опытного завода ФТИНТ, Межведомственного совета по криогенно-ракетной технике.

Структура института строилась по принципу триединства: научное исследование—конструкторская разработка—опытный образец. Отсюда — физико-математический сектор (институт), ОКТБ и ОП. Будущее показало правильность и эффективность такой структуры. В этом был и один из залогов успешного развития ФТИНТ.

День рождения института — 13 мая 1960 года. В этот день вышло Постановление Президиума Академии наук УССР, предоставлявшее все административные права новому институту во главе с директором доктором физ.-мат. наук Борисом Иеремиевичем Веркиным и открывавшее институту финансирование. Уже 15.05.60 г. приказом директора заместителем по научной работе был назначен верный и активный единомышленник — А.А. Галкин. В дальнейшем количество заместителей росло и временами доходило до шести человек. Галкин был замом до 1963 года, когда его сменил перешедший, наконец, во ФТИНТ Борис Наумович Есельсон.

Ко времени замдиректорства Сан Саныча относится эпизод, красочно рисующий действующих в нем лиц — Веркина, Галкина и Репко. В числе первых сотрудников института, еще на старой кафедре в ХГУ, была Мария Прокофьевна Загорская. Секретарь и машинистка, она многие годы работала секретарем у Веркина и Галкина. Участница ВОВ, награжденная многими орденами и медалями, она удивительно мужественный, спокойный и доброжелательный человек. В консерватории она сидела в крохотной приемной между двумя небольшими кабинетами Веркина и Галкина. За стенкой был 1-й отдел В.В. Репко. БИ и АА часто ругались. Через двери довольно отчетливо был слышен спор, сопровождаемый крепкими словами. Но однажды спор вышел уж слишком громким и горячим. АА выскочил, шмыгнул в свой кабинет, но через 10 секунд выскочил снова, приоткрыл дверь БИ, крикнув ему: «А ты, Борис, — …». И исчез. Вышедший из себя Веркин велел позвать Репко, который был еще и секретарем партбюро, и потребовал немедленно созвать партбюро и исключить Галкина из партии, забыв, что тот — не член КПСС. Мудрый Репко, выслушав его, потом Марию Прокофьевну, никого не созывая, ушел. Потом он говорил: «А я пошел в пассаж покупать крючки. Когда вернулся, этот «пожар в бардаке во время наводнения» уже утих. Зайдя в приемную, через дверь услышал: «Саша, ты не прав». — «Нет, Борис, — ты не прав». Снова «Саша — Боря». Был бы я хорош, созвав бюро!».

Владимир Васильевич Репко был направлен к нам областным управлением КГБ. Мы были еще в УФТИ. Сидели втроем в комнате. С проходной — звонок: пришел тов. Репко. БИ сказал: «Саша, я не хочу идти. Выйдите с Игорем». За проходной на Юмовской стоял худощавый, подтянутый мужчина. Представился сдержанно, немногословно. Видна была выправка. Рассказал о себе коротко, чин — майор. Когда мы вернулись, Саша сказал: «Ты знаешь, Борис, не очень он мне нравится. Тянется все по стойке смирно…» Я же горячо поддержал понравившегося мне мужика. Что-то мне импонировало в его лице, спокойных зеленоватых глазах, голосе, манере. Решили — брать. Так пришел к нам Володя Репко, человек, оставивший глубокий след в истории ФТИНТ.

В институте В.В. Репко, пожалуй, был самым мудрым советчиком по любым вопросам. К нему шли со своими злоключениями все, и он, если мог, помогал советом, а то и делом, имея старых друзей в органах. С годами его полюбили все сотрудники. Прямой и независимый в суждениях, он не мог переубедить только Веркина и иногда матерился, выходя из его кабинета. По своей натуре он отнюдь не был «кагебешником», а сохранил в себе душу солдата и черноморского моряка. Нам невероятно повезло с таким замом по режиму. У него было особое, спокойное, отношение к любым событиям, и вскоре БИ уже не мог обходиться без его совета. Владимир Васильевич оказался незаменимым помощником, выручавшим БИ во всех трудных ситуациях.

В 60-е годы мы часто бывали в Москве. Уже с первых поездок мы стали пользоваться гостеприимством и помощью Петра Ивановича Коваленко, родного брата Лидии Ивановны, первой жены Веркина. Был он управляющим делами Московского городского совета профсоюзов. Этот на редкость общительный и добрый человек делал для нас все, что мог; прежде всего, что очень было важно, — места в гостинице. Жил Петр Иванович невдалеке от Арбата, в Малолевшинском переулке. К нему домой по вечерам мы часто приходили всей командой, и Борис Иеремиевич начинал хозяйничать на кужне. БИ любил и умел готовить, особую торжественность представляло приготовление борща, что бывало по воскресеньям, если мы оставались на следующую неделю. Он же руководил всеми закупками в гастрономе или на рынке, где, как придирчивая хозяйка, выбирал продукты. Поесть он любил и предъявлял к приготовлению еды повышенные требования.

Больше половины времени Веркин и его ближайшие помощники проводили в командировках: АН УССР, Совмин, Госплан, АН СССР, министерства, «почтовые ящики», главные конструкторы, КБ, ОКБ, ОКТБ, СКТБ и т.п. Обеспечивая всеми способами развитие фундаментальных исследований, БИ понимал, что главные механизмы роста и процветания ФТИНТ лежат в сфере прикладного, прежде всего оборонного, финансирования. Без науки нет академического института, но БИ хотел еще и другого.

Академия наук Украины славилась не только своими научными достижениями, но и служила примером внедрения научных достижений в практику жизни, в промышленность, сельское хозяйство, медицину. И БИ хотел создать научно-технический комплекс с мировым уровнем научных исследований, с перспективными техническими разработками, с выпуском опытных образцов и малых серий изделий криогенной техники для всех отраслей, где они могли бы дать большой эффект. Он был беспокойный человек и никому рядом тоже не давал покоя, был честолюбив сам, но умел слышать и уважать мнение других. Чем и был велик!

Харьковский обком партии хотел выделить площадку под строительство института в районе заводов (очередная идея-фикс партии по сближению науки и производства). Но БИ убил эту нелепую идею простой ссылкой на то, что забор воздуха из задымленной атмосферы района приведет к накоплению опасной органики, а в итоге — к взрыву!

На Павловом поле заканчивались нулевые циклы корпусов, краны устанавливали огромные магниты СП-47 в приямки первого этажа, росли первые пятиэтажки жилого поселка. А мы были пока в консерватории. Крохотное опытное производство помещалось во дворе средней школы на ул. Данилевского. В лабораториях шла вакуумная эпопея: велено было наперегонки получить под стеклянными колпаками и в других установках высокий «черный вакуум». Создан был и конструкторский отдел, зачаток будущего КБ. Руководил им, а потом и КБ очень опытный и милый человек — Михаил Васильевич Зиновьев. Тема «Звезда», не давшая нам больших материальных выгод, принесла, тем не менее, известность в кругах ВПК и на фирме Королева.

У Сергея Павловича остро стоял вопрос с вакуумными испытаниями узлов трения. На земле, в Вакуумном институте Векшинского, все ресурсы вырабатывались, а на борту шел отказ за отказом. Мы предложили Королеву испытания в вакууме не столько высоком, но стерильном, подобном вакууму в космосе. У Векшинского вакуум получали паромасляной откачкой с азотными ловушками, но мы-то знали, чего стоит такой вакуум. Сергей Павлович все понял и дал добро. А больше пока ничего.

И вот тогда Б.И. Веркин совершил, может быть, свой самый «звездный» авантюрный поступок. На Шебелинском газоместорождении был украден большой кусок магистральной газовой трубы, который силами своими и харьковских заводов был превращен за очень короткий срок в первую испытательную камеру с криогенным вакуумом. У Королева взяли движки постоянного тока, выработавшие у Векшинского свои 500 часов.

Я уже не раз сравнивал этот эпизод с эффектом разорвавшейся бомбы. В нашей камере через час движок заклинило, и после вскрытия под коллектором обнаружилась горка пыли из меди и графита. Сергей Павлович пришел буквально в ярость. Все это было неожиданно и грозно. О трении в вакууме ничего еще не было известно, не существовало еще и вакуумного (а позднее — космического) материаловедения. Институту предстояло стать первопроходцем в этих важных областях техники.

На нас посыпался «золотой дождь». Моментально вышли Постановления ЦК КПСС и СМ СССР о поручении ФТИНТ АН УССР создать центр вакуумных испытаний. Наряду с этим были приняты предложения, рожденные в разговорах Веркина и Галкина с Королевым, о развитии вакуумного и космического материаловедения, об исследованиях процессов массотеплопереноса в низкокипящих (криогенных) жидкостях в условиях невесомости. Всем нашим заявкам была дана «зеленая улица», и фонды шля прямо к нам, минуя Киев. Это был «космический» старт нашего института.

Быстро решались вопросы дальнейшего строительства института, а также финансовые и кадровые. Резко изменилось отношение к нам Академии наук и Обкома.

С завода Малышева перешел к нам начальник ЦЗЛ, доктор технических наук Илья Моисеевич Любарский, у которого я в свое время делал дипломную работу. Он и возглавил работы по материаловедению, трению, износу, усталости в вакууме. В узлах трения, где жидкая смазка невозможна, повсеместно использовался дисульфид молибдена, чешуйчатый наподобие графита материал, снижавший трение. У нас исследовался и этот, и другие антифрикционные материалы, были выявлены неизвестные ранее особенности трения, износа и усталости материалов в вакууме. С возникновением лабораторий космического материаловедения новое развитие получили работы в области низкотемпературного материаловедения, начатые еще давно Б.Г. Лазаревым, В.И. Хоткевичем, но наполненные теперь «космическим» содержанием. Ведь, кроме понижения температуры за счет излучения в открытый космос, были баки, арматура, насосы, трубопроводы жидкого кислорода, водорода и даже гелия. Благодаря участию физических отделов, и прежде всего отдела физики пластичности и прочности В.И. Старцева, эти работы имели глубокое научное обоснование.

Особое значение имело создание уникального испытательного комплекса, со временем имитировавшего все основные условия ближнего космоса — вакуум порядка 10—12 мм рт. см., температуру, солнечный ультрафиолет, корпускулярные потоки.

Позднее, когда понадобилось моделировать условия на поверхности Марса, в специальных установках в атмосфере углекислого газа были созданы высокоскоростные пылевые потоки. Был разработан и построен небольшой ускоритель электронов и протонов (позднее — многих ионов) с энергиями до 200 кэВ.

Газоотделение элементов космического корабля имеет одну принципиальную особенность в открытом космосе: коэффициент возврата молекул, покинувших корабль, равен нулю. В ограниченной камере требовалось реализовать те же условия. Стенки камеры и для теплового, и для молекулярного потоков должны были представлять абсолютно черное тело, т.е. все поглощать. Здесь на помощь инженерам пришли наши математики. Сообща проблема была решена, и результаты ее решения стали классическими в разработках камер, больших и малых.

КБ превратилось в ОКТБ со своим корпусом, быстро росло. Становилось первоклассным по своему технологическому и станочному оборудованию опытное производство. Академия наук, тогда еще не бедная, во многом помогала нам в проектировании и строительстве корпусов и жилых домов. Б.Е. Патон души не чаял в Б.И. Веркине, и даже возник вопрос о вице-президентстве Веркина, к счастью, ничем не кончившийся. Обком любил нас.

Примерно в эти годы Веркин добился решения о строительстве Опытного завода ФТИНТ. Наше ОП было достаточно мощным, но БИ мечтал о создании научно-производственного комплекса. К сожалению, обком отдал площадку в Дергачах, недалеко от нас, заводу Малышева, а нам велел строиться в Валках. В завод, расположенный в 70 км от Харькова, было вложено много сил, была создана ожижительная база (азот, гелий), большое производство. Но в конце концов в силу ряда предвиденных и ранее проблем завод оторвался от метрополии, а в годы перестройки и вовсе вышел из подчинения.

Создание завода у нас никто, кроме Веркина, не приветствовал. Но БИ стоял на своем. Вспоминается анекдотический эпизод с Леонидом Михайловичем Бураковым. Он сначала руководил ОКТБ, затем стал директором ОП. Сидя однажды у директора, он спросил: «Борис Иеремиевич! Ну, зачем Вам нужен этот завод?» Веркин помрачнел и ответил: «Вот Дмитренко меня не понимает, академики не понимают, Патон тоже, а теперь и Вы, Леонид Михайлович, туда же!» На что острый на язык Бураков, показав на висевший на стене портрет Ленина, сказал: «Борис Иеремиевич, этого рыженького и картавого вся неграмотная Россия понимала, а Вас академики не понимают. Г… Ваше дело!» Сказал и испугался. Веркин стал раздуваться и краснеть. Леня говорил, что боялся, как бы удар «родненького» не хватил. БИ шарахнул изо всех сил кулаком по столу и заорал: «Левый мизинец моей правой ноги так хочет!!!» На что Леня смиренно сказал: «Ну вот, так бы Вы сразу и сказали! Теперь все понятно».

Через наш испытательный комплекс проходили все объекты, идущие на космический борт, от бактерий до пиропатронов; системы астрокоррекции, навигации и т.д. Без заключения ФТИНТ Королев изделия на борт не пропускал. Этот комплекс и сегодня сохранил свое значение. Нужно добавить, что вся ходовая часть «Лунохода» испытывалась у нас, наши специалисты внесли в нее существенные улучшения, принятые разработчиками.

Поведение жидкостей в невесомости с помощью математиков удалось смоделировать на плоских кюветах в лабораторных условиях, что сэкономило уйму денег и времени. Позднейшие испытания в натурных условиях подтвердили выводы ученых с погрешностью до 5 %.

Роль института и его участие в космических проблемах были настолько значительны, а криогенная техника становилась для космонавтики столь важной, что было принято решение о создании под председательством Б.И. Веркина Межведомственного научно-технического совета по криогенно-ракетной технике.

Наряду с космической техникой возможности низких температур и сверхпроводимости все шире использовались в различных областях военной техники. В 70-е годы в составе ОКТБ работало уже несколько отделов, разрабатывающих изделия сверхпроводниковой электроники различного назначения. Высокочувствительные сверхпроводящие болометры обещали большой выигрыш в системах тепловой пассивной локации, сверхдальнем обнаружении, ориентации космических кораблей и спутников и т.д.

Использование высокодобротных сверхпроводящих резонансных систем различных диапазонов частот позволяло достичь нового качества в системах хранения частоты и времени, в создании гравиметров экстремально высокой чувствительности, разработанных в США, но запрещенных к поставкам в страны СЭВ, в системах связи.

Туннельные контакты Джозефсона считались магистральным направлением развития элементной базы вычислительной техники, их использование в качестве приемников, смесителей и усилителей в СВЧ-технике было также очень перспективным. Возможности частотной перестройки на несколько порядков простым изменением напряжения делали их незаменимыми в панорамных системах радионаблюдения. Не все сбылось, но тогда интерес к этому был огромный и у флота, и у ракетчиков, и у ВВС.

Уникальные низкочастотные приборы на основе сверхпроводящих квантовых интерферометров достигли квантового предела: их энергетическая чувствительность ограничивалась постоянной Планка. Магнитометры и градиентометры, использующие СКВИД, позволяли дистанционно регистрировать объекты с малым магнитным моментом, среди которых подводные лодки держали первенство. СКВИД использовались также в системах СНЧ-связи с погруженными подводными лодками и подземными объектами.

Были разработаны дыхательные смеси и акваланги с запасом смеси ожиженных газов, позволившие существенно увеличить глубину погружения и автономность боевых пловцов.

Многолетние исследования теплофизических свойств разных видов криогенной изоляции привели к созданию пассивных систем охлаждения (ИК-приемников) на ожиженных и отвердевших газах с большим ресурсом работы, в частности, получивших известность систем: КТ-7 на твердом азоте, КТ-12 на твердых Ar и СО2, КТ-8 на твердом неоне, КТ-20 на твердых метане и аммиаке.

Все это привело к тому, что львиная доля тематики ОКТБ приобрела закрытый оборонный характер. Надо сказать, что оборонные министерства и ВПК весьма щедро финансировали свои заказы, и наше ОКТБ процветало. В мои обязанности зам. директора входило курирование закрытой тематики, и это сблизило меня за 12 лет с ОКТБ и его людьми. Были разработаны знаменитые РОМС — малогабаритные масс-спектрометры, применявшиеся для анализа атмосферы Венеры на спускаемых аппаратах, поиска подводных лодок по газовому следу и поисков алмазов в Якутии. Эффективный поиск подводных лодок возможен только с помощью многоканальных систем. В нашем распоряжении был магнитный канал, газовый и тепловой след. Решение задачи о форме, протяженности и времени жизни теплового следа было осуществлено на высочайшем научном уровне нашими математиками.

Сквидовские системы испытывались в Севастополе и Феодосии. Сверхпроводящие преселекторы Ф.Ф. Менде обеспечивали качественную связь Ленинграда с кораблями в Средиземном море.

В эпоху СОИ и антиСОИ были развернуты масштабные работы по долговременному криообеспечению ИК-телескопов, разработке сверхчувствительных ИК-приемников и созданию охлаждаемого жидким азотом зеркального объектива к телескопу. Все эти работы успешно развивались...

Почти интуитивное предвидение Веркина и Галкина будущей роли криогенной электроники сбылось в полной мере. Начатые в моем отделе исследования сверхпроводимости породили девять самостоятельных отделов, разрабатывающих прикладные возможности этого явления. И только себе я должен поставить в вину то, что практически нет у меня совместных с Б.И. Веркиным публикаций по сверхпроводимости и сверхпроводниковой электронике. Когда через ряд лет я хотел это исправить, то услышал ядовитое: «Надо было это раньше делать, Игорь Михайлович!»

Оборонный отдел обкома был более чем удовлетворен работой ФТИНТ. Однако другие отделы требовали отдачи в промышленность, сельское хозяйство, в решение «продовольственной программы». И вот тогда у Веркина появился ряд идей по внедрению в народное хозяйство азотных технологий. Прежде всего — идея о замене фреоновых холодильников в транспорте для перевозки скоропортящихся продуктов на системы охлаждения парами жидкого азота. В США это широко практиковалось, Европа также развивала этот метод. Замена вредного фреона (позднее в связи с «озоновыми дырами» даже в аэрозольных упаковках фреон был заменен другим газом) и транспортировка продуктов в бескислородной, консервирующей атмосфере азота, более низкая температура охлаждения — все это казалось возможным. В СССР ничего подобного не было.

В ОКТБ была разработана система охлаждения для автомобилей — и первые грузовые фургоны с надписью НАСТ появились в городе. Их и сейчас еще можно встретить. Это — перевозка скоропортящихся мясо-молочных фасованных продуктов. Завод в Валках сделал несколько сот таких азотных систем охлаждения. При этом, конечно, пришлось преодолеть косность и противодействие многих организаций и инстанций. Затем появились большегрузные рефрижераторы «Алка» чешского производства, показавшие большую эффективность перевозки из Молдавии и среднеазиатских республик в Москву нежных фруктов (не технологической, а потребительской спелости!). Однако торгаши зарубили идею, которая сулила им убытки из-за резкого уменьшения брака. На длинных трассах предстояло создать станции заправки жидким азотом. Его в Украине не хватало для этих целей, и он был дорог. БИ по­бывал на металлургических комбинатах, где в больших количествах получали жидкий кислород. Воздух, как известно, состоит в основном из азота. Кислорода в нем только 17 %. В кислородных ожижительных установках азот, как более низкокипящий, в виде газа в огромных количествах выбрасывался опять в атмосферу. Наши специалисты, разрабатывавшие малогабаритные холодильные и ожижительные машины замкнутого цикла, оценили стоимость дополнительного каскада ожижения азота (она оказалась очень низкой), который позволил бы через другую трубу получить реку жидкого азота. Три комбината на далекую перспективу перекрыли бы всю потребность Украины в дешевом жидком азоте. Много еще сил положил БИ на реализацию этих идей. Но «не пошло»!

В Америке и Европе старые автопокрышки измельчались и добавлялись в дорожные покрытия, фантастически улучшая их стойкость и качество. В СССР покрышки тоже измельчались на очень энергоемких ножевых установках, но дисперсного выхода не давали; не справлялись с покрышками, имевшими металлический корд. Во ФТИНТ эта проблема кардинально решалась методом криоизмельчения. Криоизмельчению (сейчас энергично применяемому) подвергались также фрукты, ягоды, фармацевтические препараты, что обеспечивало резкое повышение их качества (высокая дисперсность и отсутствие окисления). Мы угощали всех порошками фруктов и ягод, но тогда дело дальше опытных партий и лабораторных установок тоже не пошло. Зато шум в прессе и на телевидении был большой и служил упрочнению престижа института. Косность и незаинтересованность, повсеместно встречаемые, бесили Веркина, но сломать их ему было не дано.

Многолетние исследования криоконсервации крови и других (позднее) биообъектов, начатые В.Г. Манжелием с харьковскими медиками и биологами еще в ХГУ, показывали, что быстрое программированное охлаждение с криопротекторами сохраняет все биологические свойства объектов. Решили опробовать метод скоростного замораживания на мясных продуктах питания. Были созданы теплоизолированные камеры (будки от радиолокационных станций) и системы орошения жидким азотом. Морозили птицу — кур и уток. Результаты отличные.

Доложили в обком. И вот уже впереди нас «бежит» слава (и маячит «знамя»!) как о прогрессивно мыслящем и передовом институте, вносящем большой вклад в продовольственную программу. Нам выделяют Богодуховский мясокомбинат в качестве базы для пробных заморозок свиных и говяжьих туш. Опять пришел черед ОКТБ и ОП. Были сконструированы и изготовлены специальные камеры на 10—12 говяжьих туш с верхним душевым орошением жидким азотом. Четыре камеры были установлены на мясокомбинате и начались пробы. Из холодильника туши температурой +10 °С на крюках по рельсам загонялись в камеру и орошались. Периодически камеры вскрывались, туши сверлились, в отверстия вставлялись термометры Сергея Логвиненко. Строились графики температура—время—расход азота от 10-тонного азотного танка. Камеры имели веранду для приборов и самописцы. Большая группа сотрудников ОКТБ провела там много хлопотливых дней. За столом, как маршал, располагался Веркин, рядом всякое начальство, и битва продолжалась. Плохие цифры БИ не устраивали и он кричал, как будто от нас эти цифры зависели. Несмотря на триумфальное начало, результат был плохим: для понижения температуры до -20 °С на 1 т мяса затрачивалась 1 т азота. Дорого! Опять вспомнилась инициатива Веркина с украинским дешевым азотом.

А во дворе института стояла несколько иная камера для кур и уток. Там все было рентабельнее, и битком набитая птицей замороженная камера (до -20 °С) простояла при этой температуре месяц, после чего по невысокой цене ее содержание было «для дегустации» распродано. Взял и я утку и курицу. После оттаивания этих птиц нельзя было отличить от только что купленных на базаре.

Жалкий остаток всей этой деятельности до сих пор бегает по разным городам в виде фургонов, где над кабиной водителя — ящик с загадочной аббревиатурой НАСТ.

На основе опыта создания дыхательных систем для подводных пловцов в ОКТБ разработали простые системы жизнеобеспечения крановщиков горячих цехов, и они теперь под прозрачными накидками могли дышать прохладным, чистым, слегка обогащенным кислородом воздухом.

Наряду с этим болометры, магнетометры и РОМС, созданные для специального дистанционного зондирования, могли быть применены в геологии, сельском хозяйстве, в энергетике для теплового картирования земной поверхности с самолетов; при магнитной высокочувствительной георазведке полезных ископаемых и поисках нефти и газа. Б.И. Веркин добился широкомасштабных экспедиций в Якутию. Были представлены самолеты, получено согласие геологов для поиска кимберлитовых трубок и залежей железной руды. Состоялись, по крайней мере, две такие экспедиции с большим составом сотрудников и приборами. Авиационные радиометры изображали тепловые карты местности перед восходом Солнца и после; магнитометристы на вездеходах ползали по тундре, снимая магнитные карты; в «подозрительных» местах масс-спектрометристы искали избыток содержания аргона в воздухе — спутника кимберлитовой трубки — и находили! Возможные залежи руды были оконтурены, и опыт с тепловым картированием накоплен большой. Позднее самолетный мониторинг был использован в Украине для поисков воды, а на Черном море — для обнаружения косяков рыбы.

Из публикаций было известно о перспективности разработок электродвигателей и генераторов со сверхпроводящими обмотками возбуждения. Но для нас это было совсем новым делом. Основная проблема состояла не в самих обмотках (Усть-Каменогорский комбинат мог поставить сверхпроводящий провод и кабель и из ниобий-титановых деформируемых сплавов, и из интерметаллида Nb3Sn). Новой и сложной проблемой было: конструирование охлаждаемых частей электромашин, несущих сверхпроводящую обмотку, подвод к ним жидкого гелия, азотное экранирование, теплоотвод от сверхпроводящей обмотки и т.д. и т.п.

При разработках сверхпроводящих роторов электромашин возникла проблема тепломассобмена между сложно уложенной сверхпроводящей обмоткой в каналах ротора и обтекающим ее жидким гелием. Как в невесомости, так и в поле центробежных сил проблема эта была неясна. Решал ее Ю.А. Кириченко со своим отделом. Имея опыт в моделировании невесомости, Ювеналий и здесь, сделав точный расчет и проведя эксперименты, решил задачу до конца. В результате была создана оптимальная конструкция криогенного ротора.

К чести наших специалистов, инженеров-криогенщиков, все удалось решить. Решения эти были пионерскими, часто неожиданными и превосходящими варианты ленинградской «Электросилы», у которой был неизмеримо больше опыт электротехнический, но криогенного не было вовсе. Мы собственными силами сконструировали и изготовили машины малой мощности (10—100 кВт), затем вместе с «Электросилой» создали роторы мощных турбогенераторов на сотни и 1 млн кВт. Наше внедрение в электромашиностроение вызвало злобную реакцию традиционных разработчиков. Но, как говорится — наше дело правое, и если мы и не победили отрасль, то попортили ей немало крови, обогатили опытом и сами прославились на новом поприще. А прославиться было чем.

Известнейший геометр Алексей Васильевич Погорелов, по первоначальному образованию авиационный инженер, загорелся проблемой и активно в нее включился. Мысль его, естественно, шла нетрадиционным путем, и он предложил новые, оригинальные принципы построения электромашин, использующих явление сверхпроводимости. Участие такого человека в инженерно-технической проблеме придало ей иную окраску, подогрело энтузиазм ОКТБ и всего института.

Военные ведомства, прежде всего ВМФ и Минсудпром, не остались в стороне. Возникла глобальная идея создания «сверх­проводящей подводной лодки», оснащенной малошумящей системой электродвижения и новейшими средствами сверхпроводниковой электроники. Нам был заказан двигатель для торпеды со сверхпроводящей обмоткой, способный развивать на короткое время огромную мощность. И такой двигатель был создан в отделе Л.К. Колыбаева; он поражал явным несоответствием размеров и отдаваемой мощности. Вот это я назвал бы чудом сверхпроводникового электромашиностроения…

Всего не вспомнишь и не расскажешь. Скажу только, что все это осуществлялось, благодаря неукротимой энергии Бориса Иеремиевича Веркина. Глядя на все это вблизи, каждый день и каждый час сталкиваясь с тяжелым характером БИ, мы не вполне понимали масштаб сделанного им. Теперь, оглядываясь назад, я снимаю шляпу перед памятью об этом человеке, хотя и при жизни он получил полную меру признания. Он обладал огромным потенциалом, но, к сожалению, полностью реализоваться ему не позволили условия тогдашней бюрократической системы.

Подводя итог (далеко неполный) его научно-технической и организационной деятельности, необходимо упомянуть:

первый в стране специализированный Институт физики и техники низких температур, долгие десятилетия остававшийся самым крупным в мире криогенным институтом;

конструкторский отдел, превратившийся затем в КБ, ОКТБ, СКТБ, с широким спектром тематики;

собственно институт — совокупность физических отделов, разрабатывающих практически все аспекты криогенной физики;

математическое отделение, объединившее выдающихся математиков харьковской школы;

вычислительный центр, своевременно включившийся в решение проблем, связанных с быстро растущими потребностями наших пользователей;

опытное производство, первоклассно и универсально оснащенное, которое соответствовало всем требованиям ФТИНТ;

филиалы: Опытный завод в г. Валках, филиал ФТИНТ в г. Днепропетровске, Институт криомедицины и криобиологии АН УССР.

Если во главе физических и математических отделов стояли квалифицированные специалисты (среди физиков было много учеников Веркина), которых не надо было часто опекать, то ОКТБ было целиком и полностью детищем БИ, и он непрестанно следил за его деятельностью, успехами, создавал новые отделы, перепрофилировал старые по мере появления новых крупных задач, привлекал физиков и математиков для штурма новых, часто вовсе новых, экзотических задач, проводил непрерывные технические совещания у себя в кабинете, а то и в конференц-зале. И дело шло!

БИ находил решения задач в интересах Королева, других главных конструкторов, ВПК СМ СССР, разных министерств и ведомств, и финансирование ОКТБ нарастало.

Таким образом, Борис Иеремиевич располагал почти универсальными возможностями привлекать человеческие умы к решению задач криогеники и оборонной техники. А привлекать людей, вдохновлять и вместе с ними участвовать в непрерывной, напряженной работе он хорошо умел.

Это было очень здорово, что под крышей ФТИНТ собрались сильнейшие математики — А.В. Погорелов, В.А. Марченко, Б.Я. Левин, А.Д. Мышкис, И.М. Глазман. Роль их и помощь в решении сложных научных и технических задач — огромна. И как справедливо было отмечено всем нашим коллективом, математики подняли общий научно-культурный уровень института, не говоря уже о том, что сами они — замечательные люди.

В Харькове существовала очень сильная школа математиков, которая при университете имела свое собственное здание — Институт математики. К концу 50-х годов наметилась тенденция «расползания» ученых по другим городам в поисках лучших условий для работы. В 1959 году, в пору созревания идеи о создании нового института, на Пушкинской улице встретились давно знавшие друг друга Веркин и Марченко Владимир Александрович. Далее я почти дословно приведу рассказ Клавдия Маслова. Он — интересный рассказчик, и я постараюсь сохранить специфику его речи. Вот что он рассказал.

Идея создания математического отделения принадлежит Владимиру Александровичу. Встретился он на Пушкинской с БИ, и тот предложил ему возглавить отдел теорфизики. Марченко говорит: «Боря, ну какой я теорфизик?!». БИ ему в своей манере: «Ничего, возглавишь и все!». А Владимир Александрович в ответ ему: «А чего бы тебе не создать отделы математические!». Это предложение запало в голову БИ; через некоторое время, почти через год, они опять встретились и Веркин ему уже как о своей идее говорит, что решил создавать математические отделы. И тогда состоялись разговоры с Повзнером, с Наумом Ильичем Ахиезером, с Мышкисом, Глазманом — так и было создано математическое отделение при ФТИНТ.

ФТИНТ при полной поддержке Веркина начал устанавливать связи с харьковскими медиками с самого начала своего существования. Начальная форма этих связей — помощь наших механиков и радистов в изготовлении новых видов инструментов — позволяла нам обращаться к врачам по самым различным бедам. БИ, имевший в медицинском мире обширные связи, никогда никому не отказывал в помощи. Но главное для него было не в этом.

Примерно в году 64-м почти одновременно возникли два новых глубоких по сути и по результатам начинания. Из командировки в США Борис Иеремиевич привез идею о разработках крио­хирургических инструментов, и в сфере его интересов появился Николай Сидорович Пушкарь с идеей создания комплексов криоконсервации крови, костного мозга и других биологических объектов. И то, и другое вполне соответствовало духу времени: в 60-е годы происходило эффективное проникновение точных наук в медицину и биологию.

В 1964—1965 годах работы по обеим проблемам были начаты в конструкторском бюро института. Криохирургические инструменты, разработанные и изготовленные во ФТИНТ, успешно и широко применялись в стоматологии, гинекологии и акушерстве, дерматологии, офтальмологии, отоларингологии, нейрохирургии. Это — в Харькове. В Киеве с криоинструментом разработки Института физики профессор О.А. Лапоногов провел множество нейрохирургических операций.

Криоинструменты стали разрабатывать и в других городах; области их применения в медицине расширялись, захватывая онкологию, проктологию и др. Инструменты ФТИНТ проходили государственные медико-технические испытания в Москве, в НИИ медтехники.

Видимо, с тех пор, когда Курчатов сохранил под своим крылом генетиков, и когда вскоре было снято проклятие с молекулярной биологии, пошла у физиков мода «сковать чегой-нибудь железное» в биофизике. Вероятно, не было в 60-е годы в СССР физического института, где так или иначе не занимались бы биофизикой. Это внедрение одной науки в другую, как известно, оказалось очень плодотворным.

Не прошел мимо и Борис Иеремиевич. Он сформулировал концепцию, согласно которой для биофизики, имеющей дело с очень крупными молекулами, будет полезен весь идейный и инструментальный арсенал физики конденсированного вещества, частью которой и является физика низких температур. БИ приложил много сил, вложил много средств в создание и развитие в институте биофизических исследований. На эти исследования была переключена деятельность отдела Ю.П. Благого, создан новый отдел В.Ф. Суходуба, отдел туннельной спектроскопии также был привлечен к решению ряда задач. Для Веркина, который вообще не мог жить, не затевая чего-либо нового, открылось большое поле деятельности. И надо отдать ему должное — здесь БИ проявил много черт увлеченного и глубокого ученого.

С привлечением новых, нетрадиционных для биофизики макромолекул, методик исследования действительно были получены многие интересные результаты, выносившиеся даже на международные конференции. Отдел Б.П. Благого по сей день не оставил биофизическое направление, получил принципиально важные результаты, завоевал международную известность, и в нынешние трудные времена эта деятельность дает отделу много больше средств для работы, чем могла бы дать физика сжиженных газов.

Как только в институте появилась типографская техника и переплетная мастерская, были организованы выпуски сборников трудов института, ОКТБ, математиков, препринтов и авторефератов. С течением лет организовалась целая библиотека «Трудов», материалы которых, к сожалению, устаревали еще быстрее, чем публикации в центральных журналах. Кажется, БИ первым стал в больших количествах переплетать все интересное, выдираемое из своих многочисленных толстых журналов. Часто весь длинный стол в кабинете, стулья и его рабочий стол были завалены страницами произведений. Боже упаси, было что-то сдвинуть или, того хуже — перепутать! Иногда он разрешал взять сверху что-нибудь посмотреть, но требовал непременно положить на то самое место, где брал!

БИ неплохо разбирался в людях, ценил талантливость, энергию, умел довольно точно определить деловые качества и деловое место человека. Его уважали, боялись и старались работать с полной отдачей. БИ был изрядным лицедеем и часто у себя в кабинете устраивал катастрофические разносы кому-либо. Человек потом почти задом выскакивал из кабинета, а БИ тотчас успокаивался и с улыбкой говорил: «Вот так ему, теперь сделает!».

В разговорах с сотрудниками БИ часто впадал в афористический тон. Одному он говорил: «Вы что, уже считаете, что взяли Бога за бороду?». Другому давал совет: «Почаще смотритесь в зеркало и плюйте в собственное изображение».

Настойчивые просители сталкивались с сентенциями такого рода: «Даже самая красивая женщина не может дать больше того, что она имеет». Или: «Даже если я лягу сейчас на стол и буду громко кричать, я ведь Вам прибор все равно не рожу». Сраженный такой очевидностью, посетитель смущался и старался поскорей уйти. Анекдотам предпочитал притчи и знал их немало.

Он вообще был человеком крутого нрава, а когда случалось выпить, то просто «первогильдейному нраву моему не препятствуй!». Но если Еремеич был в хорошем настроении или хотел кого-то обаять, то был неотразимым.

Единственно в чем БИ никогда и никому на отказывал, так это в помощи при нездоровье и несчастьях. Он умел быть добрым, отзывчивым и сочувствовал чужому горю, за что его очень любили. Он часто говаривал: «Если я вас ругаю, то это значит, что я вас еще люблю!».

Он не отделял себя от института, воздвигая и совершенствуя институт, свое главное детище, во славу себе и науке. Нужно признать, что это качество было катализатором развития и процветания ФТИНТ.

Борис Иеремиевич был образованным человеком. Из непрерывных зарубежных командировок он привозил массу книг и альбомов, превращая свою большую и хорошо меблированную квартиру в старом доме на улице Артема в библиотеку и галерею многочисленных картин, чеканок, купленных или подаренных.

В начале 60-х в Третьяковской галерее он еще восторгался передвижниками, особенно задерживаясь возле «Незнакомки» Крамского, но потом воспылал любовью к мирискуссникам и импрессионистам, позднее — к модернистам. Он много читал по истории России и всякий раз делился со слушателями новой версией и точкой зрения. Успевал всегда читать художественную литературу, любил западную экзотику, не говоря уже о Кафке и Г. Гессе.

Совершенно в духе БИ было сделать и свой институт очагом искусства и культуры. У нас был большой с неплохой акустикой конференц-зал, где на сцене стоял рояль. Позднее добавился второй, хороший «Блютнер», купленный как физприбор. Рояль тщательно настроил мастер, и его берегли для концертов.

В конференц-зале часто выступали приглашенные БИ исполнители, и как-то незаметно возникла «филармония физиков». Скоро известность о ней распространилась по всему Союзу. Сюда, в Харьков, приезжали обкатывать свои новые программы пианисты и певцы, среди последних, например, Елена Образцова. Артисты харьковской оперы и филармонии были нашими завсегдатаями. Здесь наши дети встречались с хорошим, высоким искусством и, надо думать, впечатления оставались на всю жизнь.

Среди ученых ФТИНТ «филармония физиков» пользовалась известным успехом, но если зал бывал пустоват, БИ отправлял посыльных собирать всех, кого найдут, раза два снимал даже вторую смену в Опытном производстве. Такие «петровские» меры, впрочем, применялись редко, зал заполняли любители музыки со всего Харькова и его окрестностей — вход был свободный. Бывали и симфонические концерты классики, часто приезжал ученик Нейгауза и близкий друг Галины Васильевны — Игорь (Гарик) Никанович, отличный пианист и интерпретатор Скрябина. Выступала с новыми произведениями мастер художественного слова Александра Лесникова. Особенно памятен ее музыкально-поэтический диалог «Кинематограф», в основе которого лежала музыка Шопена и стихи Левитанского, Заболоцкого и других прекрасных поэтов.

Два отделения концертов «филармонии физиков» завершались третьим отделением в кабинете Веркина. За длинным столом усаживались гости и хозяин, и наступал его «звездный час». Сухое вино создавало атмосферу непринужденности, и Борис Иеремиевич в кругу благодатных слушателей, перебирая разные темы, блистал красноречием и эрудицией. Слушать его было интересно. Часто повеселевшие гости и исполнители возвращались в зал, где начиналось нечто вроде импровизированного и веселого «капустника». БИ, под хмельком, был душой этого «отделения»…

В ОКТБ была организована художественная мастерская, где изготовлялись большие цветные плакаты, изображавшие внешние виды и внутренние разрезы изделий ОКТБ, перспективы и схемы использования научных и технических идей и начинаний ФТИНТ, плакаты, предназначавшиеся для «высокого показа». Наряду с этим писались афиши, объявления, соболезнования и поздравления.

В отношении графики, картин нам трудно было конкурировать с Физпроблемами, где всегда можно было насладиться экспозицией или признанных мастеров, или неожиданного, иногда опального, художника. Но, тем не менее, БИ поддерживал в Харькове связи с некоторыми из живописцев и скульпторов. В последние дни жизни известного харьковского мастера Фрадкина в институте была организована выставка его многочисленной керамики и графики.

Гораздо чаше у нас бывали выставки собственных достижений, особенно к приезду «высоких гостей». Было предоставлено место для рекламной выставки изделий фирмы Oxford Instruments, возглавляемой Ридом и его женой, с которыми Веркин познакомился в Англии. Мы восхищались изделиями криогенной техники, миниатюрными прокачными криостатами, но купить ничего не могли, как и остальные институты Харькова. Возникла и постоянно обновлялась широкостендовая экспозиция достижений института по всем фундаментальным научным направлениям и по основным, открытым, разработкам ОКТБ, включая космос и народное хозяйство.

К чести нашего института, в первые же годы своего существования (особенно к концу 60-х) он вышел на самую переднюю линию мировой науки, приобрел международную известность. В за­рубежные командировки Веркин обычно ездил один. Из них он привозил много новых идей и впечатлений. Эти впечатления от чистых, просторных, ухоженных иностранных фирм и университетов с первого дня вступали в конфликт с нашей скученностью, захламленностью, грязью. Это несколько дней питало ярость БИ. Но жизненные реалии брали верх. Да и сам я, возвращаясь из таких университетов, с глухой тоской взирал на захламленность и тесноту комнат, стоявшие впрок горы электро- и радиоприборов и, конечно, пробовал взывать к чести и совести хозяев комнат. Но «бытие определяет сознание», и все шло по-старому под влиянием императивов реальной жизни.

Веркин не любил одиночества. В командировки внутри Союза он брал всегда несколько человек. Для каждого было предопределено дело, задание. Разбегаясь по делам утром, мы потом встречались где-нибудь в министерстве, а к вечеру все собирались в гостинице, забежав по дороге в гастроном. Голодные, уставшие, нагруженные свертками мы, наконец, съезжались и докладывали БИ о результатах дня. Веркин откровенно радовался успеху, печалился промедлению.

Я только один раз был с БИ за рубежом. В Англии в 1968 году, в августе, когда советские танки вошли в Прагу. С нами третьим был В.М. Дмитриев. В Лондоне были три дня, потом нас увезли в Шотландию, в академический городок при университете — Сент-Эндрюс. На улицах Лондона (а потом и Сент-Эндрюса) нас узнавали и по-русски спрашивали: «Что вы сделали с бедной Чехословакией!?». Мы ежились, старались пройти мимо, но вести с телеэкрана были потрясающие, и было нам очень неуютно. На конференции, среди физиков, мы немного отдохнули, но накануне отъезда мэр устроил прием. Все шло хорошо, пока подвыпившие чехи и поляки не стали очень уж агрессивно приставать к нам; мы решили уехать. Американские коллеги, узнав об этом, поволокли нас в свой угол, создали полукруг: «У вас ЧССР, а у нас Вьетнам — сидите спокойно!» Действительно, никого близко они к нам не подпускали. Нас утешил и развлек на следующий день обед в одном из ресторанчиков Сент-Эндрюса. Ловкий малый разносил вкусно пахнущие зажаренные стейки. У нашего столика он задержался, окинул нас взором и со словами «большому человеку — большой стейк!» свалил на тарелку БИ самый большой кусень мяса, румяного и сочного. БИ довольно улыбался — он любил мясо, и любил, когда его хвалили и выделяли.

По-английски БИ говорил плохо, но отважно, и старался, где можно, перейти на немецкий, на котором изъяснялся свободно.

Он очень любил принимать у себя в институте гостей, особенно «высоких» и иностранных. И тех и других хватало. Чаще всего стол сервировался у него в кабинете, реже — в кафе «Гелий», еще реже (но это — особые случаи) — на базе отдыха института.

Лагерь стоит в сосновом лесу. Когда мы ставили первые палатки, сосны были в рост человека и ниже. Теперь, 30 лет спустя, сосны выросли, лес стареет, и в нем уже появляются местами белые грибы.

На базе отдыха мы часто проводили всесоюзные школы и конференции по сверхпроводимости и другим научным направлениям института. Ездили к нам охотно. Лес, вода, хорошие домики нижнего лагеря, пляж, лодка, вечером песни под гитару.

В нижнем лагере у БИ был деревянный домик. Возле него был стол, скамьи, иногда стоял брезентовый шатер с газом и собственной кухней. Сюда приезжали гости — Патон, Мишин, физики со всех концов Украины — размещались в домиках и мирно спали в сосновом лесу после хорошего ужина со свежей рыбой, жареной и в ухе.

С Галиной Васильевной, будущей женой Веркина, я познакомился в Евпатории, на пляже, через наших детей — моего Андрея и ее Саньки. Потом, в Москве, я нашел у себя ее телефон, и мы с БИ пошли к ней в гости. Смешно вспомнить, но как только БИ сел на тонконогую кушеточку, она проломилась — и все оказались на полу… С этого началось. А потом они уже оба несколько лет при встречах пили за мое здоровье — за меня, познакомившего их.

Создав ФТИНТ — главное дело своей жизни, его коллектив, его тематику, его известность и его славу, Борис Иеремиевич совершил титаническую работу. И я счастлив, что мне довелось много лет работать с последними титанами украинской криогеники — Борисом Георгиевичем Лазаревым, Александром Александровичем Галкиным и Борисом Иеремиевичем Веркиным…

©Физико-технический институт низких температур им. Б.И. Веркина НАН Украины, 2007